Насчет Лихачева хорошо объяснил
pavel_lv :"ТАК" у Андроникова и "ТАК" у Лихачева - не одно и то же.
В первом случае это сравнимо с предательством Иуды. Писать донос - поступок вряд ли спонтанный.
Во втором - с отречениями Петра в дворе у первосвященника. Но когда пропел петух, Петр вспомнил слова Спасителя, И жил во Христе с этой памятью".
Прекрасно, я понял. Но апостол Петр тогда выжил, чтобы все равно погибнуть за Христа. То есть, и его отречение, и его служение, и его гибель были предопределены. Лихачев не тянет на апостола и выбор свой сделал по своей воле. А, например, отец Павел Флоренский был также выкликаем, но за поленницей не спрятался. А у него было множество незаконченных научных проектов. В общем, понять можно, оправдать нельзя. Тем более нельзя было с радостной улыбкой рассказывать этот эпизод на телекамеру.
Насчет Андроникова по-прежнему не понимаю.
goguin пишет:"Посмотрела про Андроникова. Он не в уютном креслице, мерзко хихикая, писал донос. Был арест. Был страх. Не выдержал, испугался".
Испугался - это я понимаю. Но кто его заставлял обвинять своих товарищей в страшных по тем временам грехах http://iuris-civilis.ru/archives/78, а не в легких и вполне извиняемых проступках?
Игорь Михайлович Дьяконов поступил иначе. Вот фрагмент из его воспоминаний, давно уже подтвержденных обществом "Мемориал" http://www.srcc.msu.su/uni-persona/site/authors/djakonov/11.htm
"В феврале или в марте 1939 г. я получил повестку о явке в Большой Дом к следователю имярек. Ничего хорошего такая повестка не предвещала, и бывали случаи, когда человек, вызванный в качестве свидетеля, домой не возвращался. По какому поводу меня вызывали? Это знать было невозможно, а потому трудно было и подготовиться к разговору. И вот я получил пропуск, и вот я иду по пустым коридорам Большого Дома – будто тут ничего и не происходило и не происходит. Стучусь в кабинет № такой-то. Вхожу. Следователь, молодой, очень коротко стриженый, в форме, сидит за столом в углу – другой стол не занят. Предлагает мне сесть. Как все мирно выглядит!
Спрашивает меня, знаю ли я Ереховича Николая Петровича. Знаю.
– Охарактеризуйте его политически.
Я говорю подробно, что, несмотря на свое непролетарское происхождение, Ерехович всецело поддерживает советскую власть, считает революцию справедливой и т.п. Следователь медленно записывает каждую фразу, так что допрос идет очень тягуче.
– Еще что-нибудь вы можете сказать? Можете сказать что-нибудь в его пользу?
В его пользу? Это интересно! Выжимаю из себя еще что-то в том же роде.
– Не думаете ли вы, что Ерехович мог быть неискренен с вами?
Тут, вспомнив Нику, его характер и понятия, я решил, что он непременно сказал на следствии о своих религиозных убеждениях, и будет глупо, если я буду изображать его идейным сторонником комсомола и партийной линии. Я сказал, что Ерехович – очень искренний человек. Искренне верующий, и что это делает для него ложь невозможной.
(Впоследствии за это мое показание меня осуждал адвокат Ереховича Ю.Я.Бурак – но ни сам Ника, ни сестра его Рона меня никогда не осуждали).
– А что вы знаете о Шумовском Теодоре Адамовиче? Что вы можете сказать в его пользу?
Я выражаю удивление – какое отношение это имеет к Ереховичу: хотя они с Шумовским учились в одной группе, но почти даже не разговаривали друг с другом.
– Охарактеризуйте Шумовского политически.
– Он комсомолец, этим все сказано.
– Этого недостаточно. Каковы его политические взгляды?
– Комсомольские, – повторяю я. Он настаивает.
Что еще придумать? Как трудно доказывать отсутствие фактов – фактов, отягчающих судьбу обвиняемого. В конце концов я сказал:
– Шумовского судить вообще нельзя, потому что он явно неуравновешенный. У него мания.
Этого Шумовский мне никогда не простил.
– А что вы знаете о Гумилеве Льве Николаевиче?
На моем лице, вероятно, изобразилось крайнее удивление. Я раз как-то слышал, что сын Гумилева и Ахматовой учится в университете на историческом факультете – и только.
– Гумилев? – спросил я. – Я знаю только то, что Ерехович с ним безусловно не был знаком. И Шумовский, насколько я знаю, тоже.
– Вы в этом уверены?
– Совершенно уверен.
– А что еще вы знаете о Гумилеве Льве Николаевиче?
– Я знаю только, что он сын поэта.
– Какого поэта?
– Знаменитого поэта Гумилева.
– Буржуазного поэта?
– Как вам сказать? Конечно, не пролетарского.
Больше вопросов у следователя не было, но он долго еще оформлял протокол на бланке в виде вопросов и ответов. Затем он дал мне его перечитать и подписать. Я внимательно прочел. Все вопросы и ответы в его изложении получились совершенно идиотскими, но общее содержание того, что я говорил, было передано верно. Я подписал протокол, дал подписку о неразглашении сведений о допросе (под угрозой статьи 58.10), он подписал пропуск мне на выход, и я ушел".
В общем, можно было вести себя достойнее, пути были.
И, конечно, любимый у нас переход на личности из уст
papa7 :"Я так понимаю, что с подобными вопросами и так же строго Вы к СЕБЕ не обращаетесь".
Когда человек задает такие вопросы - это всегда вопросы к себе. А если он спрашивает об этом других - значит, не может найти точного ответа внутри себя. И сомневается, и колеблется в разные стороны. Да, конечно, законы выживания, конечно, не нужно подставлять голову под шашку, конечно, попадешь туда - так еще и не то напишешь. Да и кто потом с тебя спросит? "И кто кого переживет - тот и докажет, кто был прав, когда припрут". Знаю. А все-таки вот так не хочется, даже если потом не спросят и не отвечать.
Закончу цитатой из Шолохова, очень уместной для данного случая:
"А наши, знаешь, какой народ? Одни смеются, другие ругаются, третьи всякие шуточные советы ему дают".
