Для русской литературы Толстой - последователь Лермонтова. Последователь в том смысле, что он был очарован чужим, Иным, и влюбился в него до такой степени, что перестал любить свою собственную культуру и традицию. В произведениях Толстого много интереса к исламу, к жизни народов Кавказа, во второй половине жизни - к Индии и Китаю, к Ассирии и Египту (будь жив Лермонтов после 26 лет, он тоже пошел бы в ту сторону). Отсюда очень важная формула из "Демона", определяющая и самое демоническое начало Лермонтова и Толстого: "Я царь познанья и свободы, я враг небес, я зло природы...". Царь познанья не может не быть в то же время врагом небес, царь свободы обязательно связан с силами, которые, по Гёте, вечно хотят зла и вечно совершают благо. Познание в рабском ошейнике, познание на коленях перед высшей силой невозможно. Это первый аспект метафизики Толстого. Здесь он не вполне оригинален, отчасти воспроизводя (вслед за Лермонтовым) романтический прометеанский идеал Байрона и Шелли.
Далее, путь Толстого стал одним из вариантов ответа на вопрос: Ты с Истиной или с Христом? Достоевский дал первый вариант ответа: если все будут с Истиной, то я останусь с Христом. Он желал остаться с Христом, чтобы спастись, поскольку в нем были очень сильны апокалиптические ожидания. В Толстом ничего подобного нет. Он очень здоровый человек (интересно, что любители Апокалипсиса, как правило, чахоточные астеники) и совершенно не верит ни в конец света, ни в необходимость буквального физического спасения, равно как и спасения души. Толстого интересует Истина, и он остается с ней, чтобы понять и объяснить Христа. Он смотрит на Христа как на лабораторный объект, как Сеченов на судорожные движения лягушки. И совершенно естественно, что он видит либо физико-физиологические движения персонажей Евангелия, либо моральную сторону слов Христа. Он хочет описать физиологию христианства, полагая, что через это механистическое понимание можно проникнуть в сознание объекта. Но как Сеченов, следя за рефлексами лягушки, не смог проникнуть в ее сознание, так и Толстой ничего не понял в содержательной стороне христианства как религии. Однако Сеченов и не делал своей задачей понять сознание лягушки, а Толстой не только такую задачу ставил, но, более того, он думал, что уже все понял в христианстве через физиологию и морально-этическую сторону учения. А это значит, что в самом своем представлении об Истине и о методе ее достижения Толстой заблуждался. Впрочем, заблуждался он не более, чем арабские аскеты-захиды типа ал-Маарри, который тоже был вегетарианцем, отвергал догматику ислама, принимал его морально-этическое учение и проповедовал непротивление злу насилием. Сугубо рациональное или сугубо этическое понимание религии не дает полного понимания ее семантики и заключенной в ней мистической основы.
Итак, Толстой не мог понять религию через ее редуцирование к этическому учению (живя в Китае, он, наверно, был бы хорошим учеником Конфуция), а потому он, во-первых, сперва впал в методологическую ошибку в своем поиске Истины, а во-вторых, действительно разошелся с религией, поскольку отказался признавать ее основные положения. Результатом стала вполне законная анафема (Церковь только констатировала произошедший факт) и последовательный уход от своего к чужому уже в области мышления, а не литературы.
С этого начинается третий аспект метафизики толстовского пути. Отпав от православной и вообще от христианской традиции и культуры, Толстой стал читать восточных авторов, включать их в свои проповеди и тем самым, во-первых, влиять на культурный кругозор русских читателей, во-вторых, стимулировать общественные движения на самом Востоке. Отпадение Толстого открыло ему широчайшую дорогу и на Запад, и в Индию, и в Китай. Толстой стал всемирен, невероятно влиятелен и даже могущественен как не каждый монарх в мире. Толстой писал царям и премьерам, требовал отменить казни, запретить рабство и объединиться. Выход за пределы своего и полное обращение к чужому не стали для него обращением В чужое. Но возникла особая толстовская эклектика, которая совершенно не удивляет современного человека в глобализирующемся мире. В учении Толстого слышны отголоски ислама и индуизма, конфуцианства и протестантизма. К концу пути он стал фигурой, синтезирующей в себе все принципы религий мира. Но при этом - невозвратно отпавшим от христианства первых церковных соборов.
Толстой достиг Истины не с своих размышлениях о вере, не в спорах с догматами христианства, а в самом своем Пути. Поскольку это был путь к расширению сознания, к мудрости и к просветлению, к пониманию каждого существа в этом мире. Толстой далеко-далеко ушел за границы национализма, клерикализма, государственничества, материализма, большевизма, фрейдизма и прочих -измов. Он самой своей жизнью предсказал путь всего будущего человечества к воссоединению под эгидой мировой культуры. И хотя такой путь полностью не осуществим, но он все более осознается как общественный идеал. И за обретение такого идеала нужно сказать спасибо высшей воле, руководившей поисками Толстого.
Из ответа Толстого на определение Святейшего Синода (полностью http://az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/text_0498.shtml):
Верю я в следующее: верю в бога, которого понимаю как дух, как любовь,
как начало всего. Верю в то, что он но мне и я в нем. Верю в то, что воля
бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого
понимать богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то,
что истинное благо человека - в исполнении воли бога, воля же его в том,
чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так,
как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в евангелии, что в этом
весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого отдельного человека
поэтому только в увеличении в себе любви; что это увеличение любви ведет
отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает
после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе
с тем и более всего другого содействует установлению в мире царства божия,
то есть такого строя жизни, при котором царствующие теперь раздор, обман и
насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей
между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство:
молитва, - не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф.
6. 5-13), а молитва, образец которой дан нам Христом, - уединенная состоящая
в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей
зависимости только от воли бога.
